Yo también hablo de la rosa.Yo también hablo de la rosa. Pero mi rosa no es la rosa fría ni la de piel de niño, ni la rosa que gira tan lentamente que su movimiento es una misteriosa forma de la quietud.
No es la rosa sedienta, ni la sangrante llaga, ni la rosa coronada de espinas, ni la rosa de la resurrección. No es la rosa de pétalos desnudos, ni la rosa encerada, ni la llama de seda, ni tampoco la rosa llamarada.
No es la rosa veleta, ni la úlcera secreta, ni la rosa puntual que da la hora, ni la brújula rosa marinera.
No, no es la rosa rosa sino la rosa increada, la sumergida rosa, la nocturna, la rosa inmaterial, la rosa hueca.
Es la rosa del tacto en las tinieblas, es la rosa que avanza enardecida, la rosa de rosadas uñas, la rosa yema de los dedos ávidos, la rosa digital, la rosa ciega.
Es la rosa moldura del oído, la rosa oreja, la espiral del ruido, la rosa concha siempre abandonada en la más alta espuma de la almohada.
Es la rosa encarnada de la boca, la rosa que habla despierta como si estuviera dormida. Es la rosa entreabierta de la que mana sombra, la rosa entraña que se pliega y expande evocada, invocada, abocada, es la rosa labial, la rosa herida.
Es la rosa que abre los párpados, la rosa vigilante, desvelada, la rosa del insomnio desojada.
Es la rosa del humo, la rosa de ceniza, la negra rosa de carbón diamante que silenciosa horada las tinieblas y no ocupa lugar en el espacio.
*
перевод Б. Слуцкого
И я говорю о розе.И я говорю о розе. Но моя роза — не роза мороза, и не роза с кожей младенца, и не та, чьё вращенье столь медлительное, что это движенье — тайная форма покоя.
Это не роза жаждущая, не кровоточащая рана, и не роза, коронованная шипами, и не роза воскрешенья.
Это не роза с лепестками нагими, не восковая роза, не шелковистое пламя и не огненная вспышка.
Это не роза флюгера, ветрами обрываемая, и не язва вскрываемая, и не пунктуальная роза циферблата, и не компас — морская роза.
Это не роза, как таковая, а несотворённая роза, потонувшая роза, ночная, бестелесная, полая роза.
Это роза, ощупываемая во тьме, роза пламенного продвижения, роза с розовыми ногтями, роза подушечек алчных пальцев, роза пальцев, слепая роза.
Это роза — звуковая спираль, слух украшающая, роза уха. В высочайшей пене подушки всегда затерянная роза-ракушка.
Это кровавая роза рта, роза, наяву говорящая, так, словно она спящая. Это полураскрытая роза, из которой хлещут тени, роза требухи, сжимающейся и растягивающейся, сысканная, разысканная, изысканная. Это роза губ, раненая роза.
Это роза, поднимающая веки, роза бдящая, наблюдающая, роза бессонницы, глаз не смыкающая.
Это роза дыма, роза пепла, чёрная роза дыма-алмаза, молчаливо сверлящая тьму и не занимающая место в пространстве.
Когда лампа разбита, Огонь умирает в пыли. Когда буря забыта, Всё меньше радуг вдали. Когда лютня упала, Струна звенит всё слабей. Когда речь отзвучала, Бледнеет память о ней.
Без лампы недолго Огонь догорал, чуть дыша, И песня умолкла, Когда онемела душа. В ней гимны ночные, Как ветры в руинах, поют, Как волны морские, Что вечно в колокол бьют.
Открыты ударам Два сердца у всех на виду, И жребий недаром Слабейшему прочит беду. Любовь! Ты ведь знала О нашей непрочной судьбе. Зачем ты избрала Такое жилище себе?
Но сердце устанет, Как ворон в большой ураган, И разум обманет, Как солнце в мороз и туман. Стропила раскрыты, Орлиный обрушился кров, И нет нам защиты От зимних холодных ветров.
Перси Биши Шелли
(пер. Игнатия Ивановского)
В виде песни это стихотворение исполняет Александр Суханов
Над прудом, у мельницы, Ковш Большой Медведицы. Он висит на гвозде — На серебряной звезде. Ночь на цыпочки привстала, Ковш Медведицы достала, Зачерпнула из пруда — Тихо всхлипнула вода. В ней, как рыбка, мечется Половинка месяца.
А когда уйдёшь и ты, пусть прольётся, ради Бога, на кромешную дорогу рыжий луч шальной звезды...
Закроем все окна и стёкла заклеим бумагой, гуашь разведём. Нарисуем на первом стекле весеннее солнце, косой горизонт за оврагом, пушистое облако, речку и лес вдалеке. Зелёным узором закроем второе окошко, пусть ветви деревьев свисают до самой земли. Раздвинем траву, проведём голубую дорожку до серой скамейки под кронами стареньких лип. А в третьем окне будет озеро. Белым туманом прикроем от холода тело дрожащей воды, и в зыбком тумане едва различимым оставим свет дома на сваях и след ошалевшей звезды. закончим работу, а после, за чаем остывшим, распутаем сетку давно позабытых дорог и даже не вздрогнем, когда за спиною услышим, как грохнет по двери железом обитый сапог. Потом, ничего не оставив от нашей работы, совсем не от водки, скорей от погрома пьяны, они не увидят за окнами чёрных решёток, они не увидят за окнами серой стены. За нашими окнами будет весеннее солнце и домик на сваях в тумане у самой воды, за нашими окнами вспыхнет весёлое солнце, дорожка к скамейке и след догоревшей звезды. И, сжав до предела свои побелевшие крылья, мы бросимся вниз и взорвёмся у самой земли. И станет понятным, зачем мы все окна закрыли, заклеили стёкла бумагой, гуашь развели.
Если бы кто-то меня спросил, Как я чую присутствие высших сил — Дрожь в хребте, мурашки по шее, Слабость рук, подгибание ног, — Я бы ответил: если страшнее, Чем можно придумать, то это Бог.
Сюжетом не предусмотренный поворот...Сюжетом не предусмотренный поворот, Небесный тунгусский камень в твой огород, Лёд и пламень, война и смута, Тамерлан и Наполеон, Приказ немедленно прыгать без парашюта С горящего самолёта, — всё это Он.
А если среди зимы запахло весной, Если есть парашют, а к нему ещё запасной, В огне просматривается дорога, Во тьме прорезывается просвет, — Это почерк дьявола, а не Бога, Это дьявол под маской Бога Внушает надежду там, где надежды нет.
Но если ты входишь во тьму, а она бела, Прыгнул, а у тебя отросли крыла, — То Бог, или ангел, Его посредник, С хурмой "Тамерлан" и тортом "Наполеон": Последний шанс последнего из последних, Поскольку после последнего — сразу Он.
Это то, чего не учёл Иуда. Это то, чему не учил Дада. Чудо наступает там, где, помимо чуда, Не спасёт никто, ничто, никогда. А если ты в бездну шагнул и не воспарил, Вошёл в огонь, и огонь тебя опалил, Ринулся в чащу, а там берлога, Шёл на медведя, а там их шесть, - Это почерк дьявола, а не Бога, Это дьявол под маской Бога Отнимает надежду там, где надежда есть.
Это было в провинции, в страшной глуши. Я имел для души Дантистку с телом белее известки и мела, А для тела - Модистку с удивительно нежной душой.
Десять лет пролетело. Теперь я большой: Так мне горько и стыдно И жестоко обидно: Ах, зачем прозевал я в дантистке Прекрасное тело, А в модистке Удивительно нежную душу! Так всегда: Десять лет надо скучно прожить, Чтоб понять иногда, Что водой можно жажду свою утолить, А прекрасные розы - для носа.
О, я продал бы книги свои и жилет (Весною они не нужны) И под свежим дыханьем весны Купил бы билет И поехал в провинцию, в страшную глушь: Но, увы! Ехидный рассудок уверенно каркает: Чушь! Не спеши - У дантистки твоей, У модистки твоей Нет ни тела уже, ни души.
- Ах, ну почему наши дела так унылы? Как вольно дышать мы бы с тобою могли! Но - где-то опять некие грозные силы бьют по небесам из артиллерий Земли.
- Да, может, и так, но торопиться не надо. Что ни говори, неба не ранишь мечом. Как ни голосит, как ни ревёт канонада, тут - сколько ни бей, всё небесам нипочём.
- Ах, я бы не клял этот удел окаянный, но - ты посмотри, как выезжает на плац он, наш командир, наш генерал безымянный, ах, этот палач, этот подлец и паяц!
- Брось! Он ни хулы, ни похвалы не достоин. Да, он на коне, только не стоит спешить. Он не Бонапарт, он даже вовсе не воин, он - лишь человек, что же он волен решить?
- Но - вот и опять слёз наших ветер не вытер. Мы побеждены, мой одинокий трубач! Ты ж невозмутим, ты горделив, как Юпитер. Что тешит тебя в этом дыму неудач?
- Я здесь никакой неудачи не вижу. Будь хоть трубачом, хоть Бонапартом зовись. Я ни от кого, ни от чего не завишу. Встань, делай как я, ни от чего не завись! И, что бы ни плёл, куда бы ни вёл воевода, жди, сколько воды, сколько беды утечёт. Знай, всё победят только лишь честь и свобода, да, только они, всё остальное - не в счёт...
Для полного блаженства не хватало Руин, их потому и возводили В аллеях из такого матерьяла, Чтобы они на хаос походили, Из мрамора, из праха и развала, Гранитной кладки и кирпичной пыли.
И нравилось, взобравшись на обломок, Стоять на нем, вздыхая сокрушённо. Средь северных разбавленных потёмок Всплывал мираж Микен и Парфенона. Татарских орд припудренный потомок И Фельтена ценил, и Камерона.
Когда бы знать могли они, какие Увидит мир гробы и разрушенья! Я помню с детства остовы нагие, Застывший горя лик без выраженья. Руины… Пусть любуются другие, Как бузина цветет средь запустенья.
Я помню те разбитые кварталы И ржавых балок крен и провисанье. Как вы страшны, былые идеалы, Как вы горьки, любовные прощанья И старых дружб мгновенные обвалы, Отчаянья и разочарованья!
Вот человек, похожий на руину. Зияние в его глазах разверстых. Такую брешь, и рану, и лавину Не встретишь ты ни в Дрезденах, ни в Брестах. И дом постыл разрушенному сыну, И нет ему забвения в отъездах.
Друзья мои, держитесь за перила, За этот куст, за живопись, за строчку, За лучшее, что с нами в жизни было, За сбивчивость беды и проволочку, А этот храм не молния разбила, Он так задуман был. Поставим точку.
В развале этом, правильно-дотошном, Зачем искать другой, кроваво-ржавый? Мы знаем, где искать руины: в прошлом. А будущее ни при чём, пожалуй. Сгинь, рваный призрак, в мареве сполошном! Останься здесь, но детскою забавой.
Пять веков картине: Городок старинный Помнишь, ты жила когда-то в нем? Прикоснись рукою К дому над рекою, Где цветет шиповник под окном.
Жаль, что ты меня не помнишь, Жаль, что ты меня не любишь Пять веков назад и пять вперед. Пять столетий нас не будет, Пять раз вспомнишь, пять забудешь, Как шиповник под окном цветет.
Ты жила-грустила, Не меня любила, Думала о нем, как обо мне. Вижу, как под вечер Зажигаешь свечи, Как вздыхает тень твоя в окне.
Пять веков картине: Городок старинный Помнишь, ты жила когда-то в нем? Ты жила-грустила, Навсегда забыла То, что я — шиповник под окном.